Архип Егорович

Это было в самый разгар войны.
Некоторые склонны объяснять историю, происшедшую в деревне Камешница, чистой случайностью, – дескать, крепко обидели Архипа Егорыча, оттого и пошло всё особенным чередом. Другие приписывают это происшествие каким-то своеобразным наклонностям характера старика.
Так оно или иначе, решить теперь трудно, да и нет нужды гадать об этом, ясно одно – здесь проявилась удивительная русская душа.
А обиду Архипу Егорычу нанесли, это верно. Проходило в колхозе общее собрание. Старик, по своему обыкновению, забрался на печку, свесив оттуда свою седую бороду. Он всегда здесь устраивался и слушал, о чём колхозники говорят.
А обсуждали на собрании один вопрос – чем порадовать бойцов к празднику, какие подарки послать на фронт. Решили по очереди высказать, кто что вложит в общий котёл.
Начали от стола, с бригадира, с Анны Степановны. Внесла она килограмм сливочного масла и десять фунтов пшеничной муки. Рядом с ней – Марья Ильинична, у неё муж на фронте. Она тоже внесла масла и муки, потом ещё сказала, что добавит расшитое петухами полотенце.
Архип Егорыч зашевелился на печке, ближе подвинулся к краю. Он видит, что через трёх человек, после Игната, Василия и Пелагеи, председатель его спросит. А у Архипа Егорыча уже прикинуто в уме: «Дам я медку баночку, да масла фунтика два, ну, и табачку, только не того, что за баней вырос, тот слабоват, а пошлю того, что у Игнатова плетня сеян...»
Вот здесь и произошло самое обидное. После Пелагеи председатель спросил не его, а Карповну. Ну, а дальше так и пошла очередь вокруг комнаты, миновав дедушку Архипа.
Старик даже крякнул, чтобы напомнить о себе. От обиды он так растерялся, что сказать ничего не смог. Придя домой, Архип до поздней ночи не мог уснуть, ворочался с боку на бок. То ли от того, что стар, не взяли его в счёт, то ли потому, что ни сыновей, ни дочерей у него нет на фронте, то ли просто председатель позабыл о нём...
Однако Архип Егорыч не такой человек, чтобы скоро успокоиться. На другой день он сколотил ящик, крепко упаковал туда мёд, масло, мешочек с табаком, добавил ещё пару чистого белья и наверх положил письмо.
Над ним он сидел долго, выводил каждое слово, чтобы оно от сердца к сердцу через тысячи вёрст дошло и не расплескало ни капли того чувства, которое старик вложил в него.
А писал старик такие слова: «Сыновья мои, я уже стал стар. Будь мне поменьше годков, пошёл бы и я помогать вам гнать с русской земли проклятых врагов».
Заколотил ящик и сам отнёс его на почту.
Мало ли, много ли дней прошло с той поры – не упомнишь, только однажды, уже по зиме, почтальон приносит Архипу Егорычу письмо. Разволновался старик, распечатывает, а руки дрожат, в ум не возьмёт, от кого бы оно могло быть. Долго очки не мог найти. Потом сел у окна и стал читать:
«Любезный наш Архип Егорыч! Шлём вам от всей души привет. Вашу посылку мы получили и поделили вдвоём с Василием Берёзкиным. А моя фамилия Кондрашев Андрей. Вы пишите, что у вас нет сыновей, и называете нас сыновьями. Я своего отца не помню с измальства, и мне ваши слова дороги, будто слышу их от родного отца. А Вася Берёзкин потерял своего батьку недавно. Его деревню Кривой Лог сожгли фашисты, а старика, его тоже Архипом звать, повесили, сволочи! Так когда этот боец Василий услышал ваше письмо и что вы его сыном зовёте, его до слёз проняло».
Письмо было длинное, написанное не в один присест, разными карандашами и почерками. Может быть, оно писалось и дописывалось между горячими схватками, может быть, уходя в бой, его недописанным прятали на груди.
С этого дня Архип Егорыч изменился. Он будто помолодел, почувствовал какую-то крепость, начал чаще вмешиваться в колхозные дела, где советом, где помощью. И на колхозных собраниях не стал прятаться на печку. Наоборот, когда однажды колхозники собрались, чтобы обсудить вопрос об отчислении денег на строительство танка, он выступил в числе первых:
– Ничего не жаль, я три тысячи вкладываю. Дети, значит, наши там жизни не жалеют, ну и мы не должны...
Он ещё что-то, к удивлению колхозников, сказал о детях и, смущённый, сел. Все знали, что у него нет сыновей, поэтому решили, что он говорит об их сыновьях. Старик же думал в эти минуты о двух далёких и ещё незнакомых, но уже близких и родных ему бойцах.
Часто стал заглядывать на почту старик. То принесёт письмо, то справится, нет ли ему письма. Особенно часто писал Василий. Если же весточки с фронта долго не было – печалился, задумывался часто и становился, как прежде, малоразговорчивым и будто ещё больше постаревшим.
И вот однажды Архип Егорыч снова получил письмо от Василия Берёзкина, только было оно из госпиталя и писано незнакомым почерком. Боец сообщал, что в одном из боёв его ранило, теперь у него отняли правую руку. Писал Василий о своём горе, делился обидой, что больше не вернуться ему на фронт и не мстить за своего отца.
Архип Егорыч стал часто посылать письма в госпиталь. Он, как умел, успокаивал Василия, писал ему: пусть не горюет – и без руки он будет полезным человеком, и что если родная деревня его сожжена, так мало ли у нас хороших деревень, любая будет ему домом.
И ещё о многом писал старик бойцу Василию Берёзкину.
А потом прошло несколько месяцев. И вот уже весной, когда в наших местах отыграли лога, пришёл Архип к председателю колхоза просить лошадь – на станцию съездить.
– Да чтоб лошадь была видная и упряжь получше.
– Зачем тебе, дед, на станцию ехать? – спросил председатель.
– За сыном! – ответил старик.
Председатель принял это за шутку, недоверчиво пожал плечами, однако велел запрячь Щеголиху.
Старик уехал, и молва об этом быстро облетела весь колхоз.
Часа через три, когда Архип Егорыч возвращался обратно, его встречала у околицы чуть не вся деревня.
В тарантасе сидел помолодевший и как-то по-особенному торжественный Архип Егорыч, а рядом с ним раненый боец Василий Берёзкин.

Николай ВАСЕНЕВ